Снова об ушедшей натуре

Я упомянул как-то об  учебных дисциплинах,  существовавших как лакмусовые бумажки на благонадежность студентов.

 

Поскольку та эпоха ушла, а что там нынче пришло, мне неизвестно, хочу добавить живых деталей про лакмусовые дисциплины.

 

Я поступил в университет в 1968. С точки зрения государственных репрессий это был мягкий период. 

 

Сталин сдох 15 лет до того. Считай недавно, но для меня тогдашнего -- целую жизнь тому назад. Уже при мне случилась хрущевская оттепель, и репрессивная машина замерла в обалдении: куды бечь?

 

Потом потихоньку она начала переключаться на тех, кого позже назвали диссидентами. Пошла борьба с внутренними идеологическими врагами, сильно мягче, чем сталинская мясорубка.

 

О том, что они враги, как Иосиф Бродский, люди узнавали лишь тогда, когда режим поворачивал свой взор на них. (Если сегодня пытаться себе персонифицировать это око Саурона, обращенное на врагов, то лучше, чем фотографии Николая Платоновича Патрушева я не могу представить.)

 

Как писал Гранин, культ ушел, но служители остались...

 

Я никогда ничего не боялся, но понимал, что не следует по-глупому нарываться на конфликт с этими жрецами. Это хорошо, когда общественные дисциплины преподает Юлий Ким, с его песенкой учителя обществоведения. (А я-то как раз учился в Колмогоровском интернате, где Ким преподавал.)

 

В университете атмосфера резко изменилась. Первый лакмусовый курс в ЛГУ был "История КПСС", прямо с первого семестра. 

 

Лектором у нас был некто доцент Бучин, алкаш, не стеснявшийся стрелять на выпивку деньги у студентов. Каким-то боком, незадолго до преподавания у нас, он побывал в Америке по  обмену. По-моему, его американская эпопея прервалась после какой-то истории с алкоголем и девками, но здесь чисто байки... Он казался вполне адекватным человеком, в отличии от преподавателя семинара по этой же дисциплине в нашей группе. 

 

Последний, по-моему его звали Иванов, был постарше Бучина, принадлежал военному поколению. Невыского роста, черноволосый, заметно низкий лоб, на одном или двух пальцах не хватало фаланги или двух. Взгляда его не помню: либо я боялся глядеть ему прямо в глаза, либо его взгляд куда-то ускользал от моего. 

 

Как он попал в университетские преподаватели истории -- неизвестно. После фронта он работал где-то на заводе, похоже учился на вечернем истфаке, и двигался как-то по партийной линии, университетами марксисзма-ленинизма, хрен знает чем. 

 

По поводу партийной карьеры он как-то обмолвился: "Я стоял на том ковре, на котором ректору делали выговор." (Как бишь этого ректора звали, уже после А.Д. Александрова был? ...)

 

Если бы он был посмешнее, его можно бы сравнить с Шариковым. Но в нем ничего смешного не было, наоборот, от него исходило чувство постоянной опасности.

 

А год моего поступления это год вторжения в Чехословакию. Среди прочих тем, и эта как-то обсуждалось на семинаре по Истории КПСС.

 

Чехословаки были недовольны тем направлением, куда их страну потащил соц. лагерь. Прошлая эпоха, догитлеровская, еще была свежа в памяти многих живых. И эти люди говорили, ладно пусть будет социализм, но с человеческим лицом. 

 

Ну, а тут они получили советскую инвазию вместо человеческого лица...

 

Иванов в обсуждении темы сказал: "Там из 14 миллионов населения 1 миллион бывших буржуев.  Я бы этот миллион расстрелял, остальные бы замолчали..."

 

Не буду даже пытаться описать тон, мимику, ритмику Иванова. Он это сказал просто. Но так, что в аудитории наступила мертвая тишина. Тогда я впервые оказался свидетелем мертвой тишины. 

 

Может за всю последующую жизнь была еще пара раз такой тишины, но они мне не запомнились. Возможно потому, что те другие были из-за какой-то неловкости. А эта было от ужаса.